Неточные совпадения
— Ах, какая
ночь! — сказал Весловский,
глядя на видневшиеся при слабом свете зари в большой раме отворенных теперь ворот край избы и отпряженных катков. — Да слушайте, это женские голоса поют и, право, недурно. Это кто поет, хозяин?
Она знала все подробности его жизни. Он хотел сказать, что не спал всю
ночь и заснул, но,
глядя на ее взволнованное и счастливое лицо, ему совестно стало. И он сказал, что ему надо было ехать дать отчет об отъезде принца.
«Как красиво! — подумал он,
глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его
на середине неба. — Как всё прелестно в эту прелестную
ночь! И когда успела образоваться эта раковина? Недавно я смотрел
на небо, и
на нем ничего не было — только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и мои взгляды
на жизнь!»
И княгиня внутренно радовалось,
глядя на свою дочку; а у дочки просто нервический припадок: она проведет
ночь без сна и будет плакать.
Так и Чичикову заметилось все в тот вечер: и эта малая, неприхотливо убранная комнатка, и добродушное выраженье, воцарившееся в лице хозяина, и поданная Платонову трубка с янтарным мундштуком, и дым, который он стал пускать в толстую морду Ярбу, и фырканье Ярба, и смех миловидной хозяйки, прерываемый словами: «Полно, не мучь его», — и веселые свечки, и сверчок в углу, и стеклянная дверь, и весенняя
ночь, которая оттоле
на них
глядела, облокотясь
на вершины дерев, из чащи которых высвистывали весенние соловьи.
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и
глядела ему в окна слепая, темная
ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, — в это время
на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Уже козаки окончили свою вечерю, вечер давно потухнул; июльская чудная
ночь обняла воздух; но он не отходил к куреням, не ложился спать и
глядел невольно
на всю бывшую пред ним картину.
Илья. Разгулялись, важно разгулялись, дай Бог
на здоровье! Сюда идут; всю
ночь,
гляди, прогуляют.
Все люди за столом сдвинулись теснее, некоторые встали, ожидающе
глядя на его благородие. Клим Иванович Самгин уверенно и властно заявил, что завтра он сделает все, что возможно, а сейчас он хотел бы отдохнуть, он плохо спал
ночь, и у него разбаливается голова.
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю
ночь, писал утром? Вот теперь, как стало
на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее,
глядели друг
на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Не ты ли со слезами говорил,
глядя на гравюры рафаэлевских мадонн, Корреджиевой
ночи,
на Аполлона Бельведерского: «Боже мой!
Тиха украинская
ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой-Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
И тихо, тихо всё кругом;
Но в замке шепот и смятенье.
В одной из башен, под окном,
В глубоком, тяжком размышленье,
Окован, Кочубей сидит
И мрачно
на небо
глядит.
Он мучился в трескучем пламени этих сомнений, этой созданной себе пытки, и иногда рыдал, не спал
ночей,
глядя на слабый огонь в ее окне.
— Ты по
ночам пьешь пунш! — шепотом, в ужасе сказала она и с изумлением
глядела то
на него, то
на чашку.
Глядел и
на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, «дурно спала
ночь»:
на тупую задумчивость мужика,
на грубую, медленную и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет
на руках и соху и лошадь вместе — или как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи.
— Нет, нет, — у меня теперь есть деньги… — сказал он,
глядя загадочно
на Райского. — Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника
на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж
на всю
ночь.
— Полноте вздор говорить, — отвечал Райский, стараясь не
глядеть на него, — скажите лучше, зачем вы пришли опять к
ночи?
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он,
глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю
на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите
на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной
ночи, а вместе…
Наконец Тит Никоныч расшаркался, поцеловал у ней руку и уехал. Бабушка велела готовить постель и не
глядела на Райского. Она сухо пожелала ему «покойной
ночи», чувствуя себя глубоко оскорбленной и в сердце, и в самолюбии.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей
на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы
на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю
ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит,
на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
— И точно я рад: теперь
на карту хоть не
гляди, по
ночам можно спать: камней, банок, берегов — долго не дождемся».
Ночь была лунная. Я смотрел
на Пассиг, который тек в нескольких саженях от балкона,
на темные силуэты монастырей,
на чуть-чуть качающиеся суда, слушал звуки долетавшей какой-то музыки, кажется арфы, только не фортепьян, и женский голос.
Глядя на все окружающее, не умеешь представить себе, как хмурится это небо, как бледнеют и пропадают эти краски, как природа расстается с своим праздничным убором.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени
ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную
ночь. Капитан подшучивал надо мной,
глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу
на другой диван, ища прохлады. «Вы то
на правый, то
на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Долго еще в эту
ночь не могла заснуть Маслова, а лежала с открытыми глазами и,
глядя на дверь, заслонявшуюся то взад, то вперед проходившею дьячихой, и слушая сопенье рыжей, думала.
— Что это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли
ночью снег блестит, а месяц
глядит, и точно я где не
на земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…
— Тебе надо подкрепиться, судя по лицу-то. Сострадание ведь
на тебя
глядя берет. Ведь ты и
ночь не спал, я слышал, заседание у вас там было. А потом вся эта возня и мазня… Всего-то антидорцу кусочек, надо быть, пожевал. Есть у меня с собой в кармане колбаса, давеча из города захватил
на всякий случай, сюда направляясь, только ведь ты колбасы не станешь…
Ночь была ясная и холодная. Звезды ярко горели
на небе; мерцание их отражалось в воде. Кругом было тихо и безлюдно; не было слышно даже всплесков прибоя. Красный полумесяц взошел поздно и задумчиво
глядел на уснувшую землю. Высокие горы, беспредельный океан и глубокое темно-синее небо — все было так величественно, грандиозно. Шепот Дерсу вывел меня из задумчивости: он о чем-то бредил во сне.
Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке,
ночью, он, нимало не колеблясь поскакал один
на волка… «Что за славный мальчик!» — думал я,
глядя на него.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только
ночью сесть
на паперть
на церковную да все
на дорогу
глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна
на паперть ходила.
Взошла луна. Ясная
ночь глядела с неба
на землю. Свет месяца пробирался в глубину темного леса и ложился по сухой траве длинными полосами.
На земле,
на небе и всюду кругом было спокойно, и ничто не предвещало непогоды. Сидя у огня, мы попивали горячий чай и подтрунивали над гольдом.
Глубоко оскорбленная, она села под окошко и до глубокой
ночи сидела не раздеваясь, неподвижно
глядя на темное небо.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской
ночи на том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе к нему и умоляет его о грешниках;
глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
И развязка не заставила себя ждать. В темную
ночь, когда
на дворе бушевала вьюга, а в девичьей все улеглось по местам, Матренка в одной рубашке, босиком, вышла
на крыльцо и села. Снег хлестал ей в лицо, стужа пронизывала все тело. Но она не шевелилась и бесстрашно
глядела в глаза развязке, которую сама придумала. Смерть приходила не вдруг, и процесс ее не был мучителен. Скорее это был сон, который до тех пор убаюкивал виноватую, пока сердце ее не застыло.
Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго
глядели в ужасе неподвижными глазами
на смуглые лица цыган: озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром, в мраке непробудной
ночи.
— Надобно же было, — продолжал Чуб, утирая рукавом усы, — какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!.. Право, как будто
на смех… Нарочно, сидевши в хате,
глядел в окно:
ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Все было видно, как днем. Не успел выйти за дверь — и вот, хоть глаз выколи!
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как
на ладони.
На каланче, под шарами, ходил день и
ночь часовой. Трудно приходилось этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце печет, да и пожары летом чаще, чем зимой, — только
гляди, не зевай! И ходит он кругом и «озирает окрестности».
Однажды засиделись поздно. Снаружи в открытые окна
глядела темная мглистая
ночь, в которой шелестела листва, и чувствовалось
на небе бесформенное движение облаков. В комнате тревожно и часто звонит невидимый сверчок.
— Никак, будь покоен! Я огонь
на ночь в чашку с водой ставлю, — отвечал он,
глядя в сторону.
Днем маяк, если посмотреть
на него снизу, — скромный белый домик с мачтой и с фонарем,
ночью же он ярко светит в потемках, и кажется тогда, что каторга
глядит на мир своим красным глазом.
Когда Вукол узнал, что она просватана, то пришел в отчаяние и отравился борцом. Елену потом допрашивали, и она созналась: «Я с ним четыре
ночи ночевала». Рассказывали, что недели за две до смерти он,
глядя на Елену, мывшую пол, говорил...
Слепой смолкал
на минуту, и опять в гостиной стояла тишина, нарушаемая только шепотом листьев в саду. Обаяние, овладевавшее слушателями и уносившее их далеко за эти скромные стены, разрушалось, и маленькая комната сдвигалась вокруг них, и
ночь глядела к ним в темные окна, пока, собравшись с силами, музыкант не ударял вновь по клавишам.
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я
на тебя
гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а
ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
Он чувствовал, что в течение трех последних дней он стал
глядеть на нее другими глазами; он вспомнил, как, возвращаясь домой и думая о ней в тиши
ночи, он говорил самому себе: «Если бы!..» Это «если бы», отнесенное им к прошедшему, к невозможному, сбылось, хоть и не так, как он полагал, — но одной его свободы было мало.
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила
на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом
глянул Ермошкин кабак: у его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
— Штой-то, Ефим Андреич, не
на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит и смотрительского жалованья… Да и по чужим углам
на старости лет муторно жить. Вон курицы у нас, и те точно сироты бродят… Переехали бы к себе в дом, я телочку бы стала выкармливать…
На тебя-то
глядеть, так сердечушко все изболелось! Сам не свой ходишь, по
ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
С удивлением
глядел студент
на деревья, такие чистые, невинные и тихие, как будто бы бог, незаметно для людей, рассадил их здесь
ночью, и деревья сами с удивлением оглядываются вокруг
на спокойную голубую воду, как будто еще дремлющую в лужах и канавах и под деревянным мостом, перекинутым через мелкую речку, оглядываются
на высокое, точно вновь вымытое небо, которое только что проснулось и в заре, спросонок, улыбается розовой, ленивой, счастливой улыбкой навстречу разгоравшемуся солнцу.
По мере того как наступала темнота, комната моя становилась как будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую
ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будет сидеть и неподвижно
глядеть на меня, как в кондитерской
на Адама Ивановича, а у ног его будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
А мне-то хоть бы
на портрет ее поглядеть; иной раз поплачу,
на него
глядя, — все легче станет, а в другой раз, когда одна остаюсь, не нацелуюсь, как будто ее самое целую; имена нежные ей прибираю да и
на ночь-то каждый раз перекрещу.
А уже светало, ей было боязно и стыдно ждать, что кто-нибудь выйдет
на улицу, увидит ее, полунагую. Она сошла к болоту и села
на землю под тесной группой молодых осин. И так сидела долго, объятая
ночью, неподвижно
глядя во тьму широко раскрытыми глазами, и боязливо пела, баюкая уснувшего ребенка и обиженное сердце свое…
Но подумайте только, какое счастье — стоять целую
ночь на другой стороне улицы, в тени, и
глядеть в окно обожаемой женщины.